14 июля (1 июля по старому стилю) 1869 г. отошла ко Господу благотворительница Святогорского монастыря Татьяна Борисовна Потёмкина (урождённая княжна Голицына), супруга Александра Михайловича Потёмкина, по ходатайству и на средства которых была вновь открыта и возрождена обитель в 1844 г.
Ко дню памяти Татьяны Борисовны Потёмкиной приводим статью одного из её современников, духовного писателя Андрея Фёдоровича Ковалевского.
Душеполезное чтение. — М., янв. 1870. — Т. 1, кн. 1 — С. 1–8.
Из воспоминаний о Т. Б. Потемкиной
и повествованиях ее о современных ей
подвижниках христианского благочестия
Посвящается А. Н. Муравьеву
В истекшем году всех знавших и почитавших приснопамятную Татьяну Борисовну Потемкину потрясла горестная весть, что ее не стало. 1 июля 1869 года в Берлине, куда только что прибыла она для поправления своего здоровья, постигла ее внезапная кончина, оплакиваемая столь многими. Кто не знал в России этой истиной рабы Христовой, этой любвеобильной помощницы и многомощной заступницы меньших братий и сестер ее о Христе? Но для Украйны имя Татьяны Борисовны особенно дорого: мы, украинцы, обязаны ей восстановлением древнейшей святыни нашей — обители Святогорской, ее усердием возникшей из вековых развалин. Поистине есть чем во благо помянуть ее, и есть за что пожелать ей от души покоя радостного во Царствии Христовом!
В Бозе почившую Татьяну Борисовну имел я счастье лично знать и пользовался гостеприимством ее в любимых ею Святых Горах. Это было в сентябре 1868 года. Навсегда памятны мне снисходительность и любвеобильная ласка, коими очаровывала она тех, которые считали для себя доступ к ней маловозможным. Умела она в робком посетителе с почтением к ней вселить совершенную непринужденность, которая столь мало нравится иным славным земли. Сама Татьяна Борисовна была весьма проста в обхождении и откровенна в беседах, особенно с теми, в коих находила сочувствие своим убеждениям. Она столь много видела на своем веку, столько знала личностей, высоких по своему значению, по своим добродетелям, что не могла не быть замечательной ее беседа во многих отношениях. Мне удалось выслушать отрывочные воспоминания ее о некоторых современных ей и хорошо знаемых ею подвижниках христианского благочестия первой половины нынешнего столетия. Ее повествования постараюсь воспроизвести для читателей «Душеполезного чтения» в том виде, в каком могла удержать их моя память при беглом разговоре, переходившем от одного предмета к другому.
Поздним утром посетил я Татьяну Борисовну: я застал ее в сообществе достопочтенной старицы игумении Эмилии Степановой, тогда прибывшей в Святые Горы к торжеству освящения соборного храма обители Святогорской. Мать Эмилия, настоятельствующая доныне в созданном ею Николаевском девичьем монастыре Харьковской епархии, пользовалась особым расположением благочестивой Татьяны Борисовны: на пути своем из Петербурга в Святые Горы всегда посещала она обитель. Нельзя было не замечать уже тогда крайней слабости сил телесных в Татьяне Борисовне: следы страшного падения, коему подверглась она в конце 1867 года, хронический кашель, мучивший ее своими приступами, были как бы предвестниками близкого переселения ее в вечность. Близость этого переселения, кажется, сознавалась ею самой: она высказывала теплейшую благодарность к Богу, что сподобил ее на краю гроба утешиться освящением соборного храма ею созданной обители. «Я была на небе, я была в раю», — говорила она в священном восторге, вспоминая это близкое ее сердцу духовное торжество: искренность чувств доказывала слеза на ее ресницах. И, хотя начальной причиной этого торжества была она сама, но как скромно и смиренно утаивала она свое участие в деле Божием, как старалась заслонять в нем личность свою другими! Успех благочестивого своего начинания — восстановить древний запустелый монастырь в своей вотчине — приписывала она не себе, а единственно промыслу Божию и молитвам святогорских пустынножителей и других благодатных молитвенников. «В то время, — говорила она, — как задумали мы восстановить Святые Горы, гостил у нас в доме строитель Никифоровской пустыни схимонах Исайя, известный подвижник и делатель умной молитвы. Он приезжал тогда в Петербург хлопотать об отчислении своей пустыни от Александро-Свирского монастыря, к которому она была приписана, через что отчасти нарушалось ее пустынное безмолвие. Родственник наш князь А. Н. Голицын был в то время министром духовных дел; он, по просьбе нашей, не замедлил исполнить желание отца Исайи. Благодарный за это, старец, как бы пророчески сказал мне тогда, что радость, подобную его радости о восстановлении обители преподобного Никифора, пошлет и мне вскоре Господь, там, где место издавна освящено на служение Богу. Я просила старца молиться об успехе задуманного мной восстановления обители Святогорской, встретившего поначалу немало препятствий. Отец Исайя обещал молиться и советовал не унывать, но возложить все упование в этом деле на Бога; и я верю, что молитвами его святыми устроилось все так, как я и не думала. Господь восстановил, устроил и украсил обитель Святогорскую: в этом послужили мы лишь слабыми и недостойными Его орудиями; нам остается благодарить Его великую к нам милость».
Заинтересованные повествованием Татьяны Борисовны о схимонахе Исайи Никифоровском, мы, служители ее, просили сообщить нам и еще нечто об этом замечательном подвижнике, коего она так хорошо знала. «Такого человека, каков был отец Исайя, я более не видала, — сказала Татьяна Борисовна. В нем было что-то особенное, невольно привлекавшее к нему душу. По наружности был он весьма прост и молчалив, но зато когда начнет, бывало, говорить, то всякое его слово звучало силой необыкновенной. Даже в молчании своем, одним присутствием своим, имел он заметное влияние на ближних. Однажды было у нас довольно посетителей, в том числе одна моя родственница, весьма нерасположенная к монашеству. Отец Исайя тоже был приглашен к закуске: он поместился в дальнем углу залы и, по простоте своей, руками начал очищать рыбные кости поданного ему кушанья. Родственница моя, видимо, этим возмутилась. Старец, взглянув на нее пристально, взялся за вилку и нож. Взгляд его был так проницателен, что родственница моя долго потом не могла его забыть. По ее словам, точно сила какая коснулась ее тогда, потрясла все ее существо. Она потом все меня допрашивала — что это за монах, которого она так боится и от которого не может отвести своих глаз. А как он молился! Бывало в церкви взглянуть на него не решалась я, потому что лицо старца при молитве точно озарялось светом неземным. Просишь бывало его — помолитесь, батюшка, о том, о другом. «Для чего молиться о многом? — ответит он сурово. Молиться нужно об одном: о спасении и помиловании души, о прощении грехов, а прочее все, Господь сказал, приложится вам». Скорби наши отец Исайя считал сокровищами бесценными, и всегда удивлялся моим, иногда, жалобам, говоря: «Что за скорби теперь? Вот будет скорбь, когда не увидим ей конца — мука вечная. Пред этой скорбью всякая временная скорбь покажется шуткой. Когда пожалует скорбь, слава Богу! Милость Господня великая. Пожалуй, матушка, помучься лучше теперь за грехи, чтобы не мучиться за них в будущем. А вы вот — чуть заболит что, ох! А того и не подумаете, что этим самым искупаете скорби вечные, только бы терпеть благодушно с благодарением к Богу».
«Подвижники Божии, — продолжала почтенная рассказчица, — особенным взглядом смотрят на вещи, оценивают их не по нашим греховным понятиям. Вот и отец Назарий, что игуменом был на Валааме, тоже всех удивлял, бывало, своеобразными понятиями и ответами. В молодости моей видала я его в доме моей свекрови княгини Юсуповой. Попросят, бывало, старца помолиться о чем-либо: он пообещает, но вместе посоветует попросить сперва вельмож Царя Небесного, чтобы умилостивили Его своими молитвами. Свекровь моя пожелала однажды познакомиться с этими таинственными вельможами: отец Назарий привел к ней множество нищих и сказал: «Вот, матушка княгиня, вельможи пришли, выйди к ним, попроси их замолвить за тебя словечко своему Царю».
От старца Назария разговор перешел к другому подвижнику Валаамскому, молчальнику Тихону, в схиме Тимофею, окончившему подвиг свой в русском Пантелеймоновом монастыре на святом Афоне. «Пожелав возложить на себя подвиг молчальничества, — говорила о нем Татьяна Борисовна, — Тихон, чтобы скрыть от ближних свой подвиг, притворился получившим апоплексический удар, от которого будто лишился дара слова. Это не скрылось от настоятеля, к нему не благоволившего, который в наказание послал его в Петербург на послушание сидеть в часовне Валаамского монастыря. Игумен думал, что шум столицы принудит пустыннолюбивого Тихона нарушить подвиг свой: но послужило лишь причиной бегства его на Афонскую гору. Многие тогда нарочно заезжали в Валаамскую часовню, чтобы поглядеть на монаха-молчальника, и бедный Тихон, видимо, тяготился этим праздным любопытством».
В пример благочестивого молчания указывала также Татьяна Борисовна на старицу Маврикию, игуменью Горицкого монастыря. «Приедет, бывало, к нам игуменья Маврикия и все молчит, а если и скажет что, то весьма кратко, зато всегда удачно. Один только раз, помню я, старица говорила целый час, говорила с таким увлечением и помазанием благодатным в каждом слове, что удивила всех ее знавших. Это было по поводу высказанного при ней желания, чтобы по примеру заграничному и наши монастыри были высшими воспитательными заведениями для молодого поколения. Старица ясно и разумно указала этот вред и те препятствия преуспеянию иноческому в обителях, которые неминуемо возникнут от прилива молодежи разных качеств и направлений. А как она была смиренна! Бывало, прошу я ее сказать мне что-либо на пользу душевную, но старица всегда начнет отговариваться малограмотностью своей и скудоумием, даже постарается изменить разговор, а потом неприметно выскажет все то, что нужно и полезно моей душе. Умела она также и без просьбы простым своим словом врачевать недуги душевные, высказывать истины без резкого обличения, так что оставалось иногда лишь удивляться ее прозорливости».
Речь перешла к Преосвященному Игнатию Брянчанинову, епископу Кавказскому, коего и Татьяна Борисовна, и игуменья Эмилия хорошо знали, почему весьма оживленны были их воспоминания об этом святителе. «Брянчанинова знавала я еще офицером корпуса инженеров, — говорила Татьяна Борисовна, — он был любимцем покойного Государя Императора Николая Павловича и Великого князя Михаила Павловича. Склонность его к монашеству весьма сердила покойного Государя: он подозревал в ней подстрекательство монахов Невской Лавры, так что митрополит Серафим принужден был воспретить Брянчанинову вход в кельи Лаврские. Митрополит имел с ним даже весьма резкое объяснение по поводу этого воспрещения и потом говорил, что молодой человек пристыдил его своими разумными речами. Безуспешными были все попытки Государя, и особенно Великого князя Михаила Павловича, отговорить Брянчанинова от поступления в монашество: он бросил блистательную свою карьеру служебную и ушел в Свирский монастырь к известному старцу Леониду, который тогда там временно проживал. Говорили потом, что некоторые видели Брянчанинова возницею отца Леонида, приезжавшего зачем-то в столицу. После того, долгое время о нем не было ничего слышно. Помню, однажды, когда я была в покоях Государыни Императрицы Александры Федоровны, с веселым видом к ней вошел покойный Государь и сказал: «Брянчанинов нашелся: я получил о нем хорошие вести от митрополита Московского. Быв хорошим офицером, сделался он хорошим монахом: я хочу его сделать настоятелем Сергиевской пустыни». Вскоре все заговорили в столице о новом настоятеле Сергиевском, любимце Государя, весьма опытном в жизни духовной. С трудом я узнала прежнего Брянчанинова в лице отца Игнатия, так изменился он в иночестве. Впоследствии довольно часто он нас посещал. Духовный был человек: он умел держать себя во всяком обществе, но вместе с этим также всякую беседу сделать душеполезной. Коротко знакомый с учением святоотеческим, сообщал он разговорами своими и суждениями дух этого учения. Многие тогда удивлялись отцу Игнатию, как он, подвижник и молитвенник, не чуждался, с тем вместе, общества, бывал приятным собеседником людям светским, умел возбуждать в них к себе доверие и действовать на них ко благу душевному. Видя в нем не столько лицо духовное, сколько доброго знакомого, равного по уму и образованию, многие, весьма нерасположенные к иночеству лица, любили бывать у него в обители и видеть его в своих домах, что незаметно склоняло их к благочестию. Благочестие было целью и основой всех бесед отца Игнатия, и самый светский разговор старался он всегда перевести к душеназиданию своих слушателей; нередко заставлял задумываться самых беззаботных. Зато много клеветы выпадало на долю отца Игнатия в столице: чего-чего не говорили о нем понапрасну и нужно было лишь удивляться тому спокойствию, с которым переносил он мирские пересуды. Он был делателем молитвы Иисусовой и это некоторым давало повод утверждать, что он находится в духовной прелести, тогда как опытностью своей в подвигах духовных помогал он другим избегать прелести. Так, одна из моих знакомых не по разуму предалась благочестивым упражнениям, отчего близка была к умопомешательству, и только советы отца Игнатия наставили ее благовременно на путь истины. Отец Исайя Никифоровский часто, бывало, говаривал, что отец Игнатий более его сведущ в подвижнической науке и с особым уважением относился к его советам, называя их истинными и вполне чуждыми всякой прелести.
«Он учил покаянию, — говорил старец, — какая же может быть прелесть в покаянии?»
Клеветы на отца Игнатия нередко достигали до покойного Государя, но он им не внимал и всегда защищал своего любимца, говоря, что знает Брянчанинова лучше всех. Один случай, впрочем, на короткое время навлек на отца Игнатия неудовольствие Государя, в чем и моя была отчасти вина. В то время был у нас французским посланником Барант; жена его была женщина набожная и благочестивая. Ей очень нравилось наше православное богослужение, наши храмы и монастыри. С ней была я очень дружна: у нас познакомилась госпожа Барант с о. Игнатием и потом вместе со мной была в Сергиевской пустыни. Она просила потом меня передать отцу Игнатию приглашение ее побывать в французском посольстве, что я и исполнила. В доме Барант отец Игнатий встретился с одним ученым католиком, с которым произошел у него весьма оживленный разговор о превосходстве религий. Поводом к нему было французское сочинение Екатерины Эмерик о страданиях Спасителя, которое отец Игнатий прямо называл душевредным, не имеющим тени истины, что противник его опровергал, ссылаясь на авторитет своей Церкви. Нужно сказать, что в это время отношения наши с Францией были весьма натянуты: при дворе с Барантом были очень холодны, почему знакомство отца Игнатия с французским посланником весьма было неприятно Государю. Он запретил ему на некоторое время самый въезд в столицу. Не только отцу Игнатию, но и другим лицам черного духовенства столицы запрещено было тогда посещать светских своих знакомых: это мне весьма памятно потому, что около двух недель не могла я видеть у себя моего духовника. Впрочем, гнев Государя на отца Игнатия не был продолжителен: вскоре Государь посетил Сергиевскую пустынь и весьма милостиво обошелся с ее настоятелем, после чего отец Игнатий снова начал бывать у знакомых своих в столице. Не укрылось от Государя и мое участие в том, что отец Игнатий был в доме французского посланника: Государь все мне потом говорил, что не след православным слишком дружиться с католиками. В оправдание свое могу, впрочем, сказать, что, примечая в г-же Барант сильную склонность к Православию, я думала послужить ей в деле присоединения к св. нашей Церкви. К тому же, могла ли я предвидеть, что частное знакомство мое с ней будет иметь такие последствия».
Я жаждал услышать еще что-нибудь из уст уважаемой Татьяны Борисовны о приснопамятном святителе-иноке, Преосвященном Игнатие, аскетические писания которого изобилуют словом опыта и даром рассуждения духовного: но, к сожалению моему, прибытие новых посетителей к Татьяне Борисовне положило конец занимательной ее беседы. Вскоре я с ней распростился. Ее приветливое «прощайте!» долго звучало в моих ушах, как бы предвещание, что более уже мы здесь, на земле, не увидимся. Оставляя на этот раз любимую обитель свою Святогорскую, Татьяна Борисовна рассталась с ней навсегда, и не увидят уже более поклонники святыни Святогорской ее добродушного облика, ее гостеприимной ласки. Желающие почтить ее память теплой мольбой на ее могиле тщетно поищут они могилу эту среди могил ее сродников, почиющих в Святых Горах.* Увы, святая обитель! С горькой утратой твоей благодетельницы, суждено лишиться тебе и утешения иметь ее прах. Но если и далеки от тебя расстоянием бренные останки приснопамятной для тебя рабы Божией Татьяны, то, без сомнения, близок к тебе ее дух, ее боголюбивая душа, об упокоении которой ты возносишь непрестающие молитвы. Свободившись союзов плотских, воспаривши в обители горние, молится она там взаимно и за тебя, которую так любила она в жизни земной.
* Т. Б. Потемкина погребена в Сергиевской пустыни близ С.-Петербурга, куда ее тело было привезено из-за границы.
Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Татианы и сотвори ей вечную память! Царство Небесное, вечный покой!